биография, дети, личная жизнь, дом, дочь, мать, смерть, сестра, сын
“Лучший из ныне живущих поэтов России”, по версии эмигрантского критика Осоргина, она была вне литературных течений и группировок, творя глубоко женственную и исповедальную лирику, отразившую в себе ее противоречивый внутренний путь с Белым движением, возвращением в Советскую Россию, романтическим духовным подъемом и жестоким разочарованием.
Будущая великая поэтесса, прозаик, эссеист и драматург появилась на свет в 1892 году в красивом особняке в Трехпрудном переулке в старой части Москвы, представлявшем собой фактически городскую усадьбу со множеством дополнительных строений для слуг и патриархальным бытом. Несмотря на это, семья Марины была далеко не дворянской: ее отец, Иван Владимирович Цветаев, происходил из семьи священнослужителей, но своим старанием добился известности как ученый-искусствовед, а впоследствии стал первым директором и основателем нынешнего Музея изящных искусств имени А. С. Пушкина. Ее мать, Мария Александровна Мейн, была смешанного происхождения: ее отец, директор Земельного банка, имел среди предков сербов и остзейских немцев, а мать была полькой. Брак Цветаевых не был счастливым, потому что Мария Александровна была младше мужа на двадцать один год и пережила к тому времени опыт несчастной любви, а Иван Владимирович тосковал по покойной первой жене, дочери историка Иловайского, оставившей ему двоих детей. Несмотря на это, именно брачная неудача матери была причиной того, что Марина и ее младшая сестра Ася получили замечательное домашнее образование и рано узнали шедевры мировой литературы, прежде всего немецкой. Как поэтесса позднее объясняла своему знакомому, поэту Юрию Иваску, ей не нравились Толстой и Достоевский из-за того, что “я в мире люблю не самое глубокое, а самое высокое, потому что русского страдания мне дороже гётевская радость, и русского метания – то уединение”.
Вкусы юной Марины были причудливы и интересны: в ранней юности она была поклонницей Наполеона и даже с согласия отца одна поехала в Париж смотреть спектакль о трагической судьбе сына великого императора “Орлёнок”, поступок по тем временам и смелый, и дорогостоящий, а потом назло всей эмиграции защищала Горького против Бунина, несмотря на всю разницу во взглядах. Ее мать рано умерла, оставив профессора Цветаева вдовцом во второй раз, и тут Марина с Асей получили полную свободу. Марина писала стихи, прежде вызывавшие неодобрение матери, Ася стала атеисткой и написала об этом книгу “Королевские размышления”. Что любопытно, мужей сестры себе выбрали сами.
Первым, кто предложил девушке руку и сердце, был ее старший друг поэт Эллис (Лев Львович Кобылинский), известный в те годы декадент, ставший первооткрывателем для семнадцатилетней сироты мира современной поэзии, но та ему отказала. “Слово “жених” тогда ощущалось неприличным, а “муж” (и слово и вещь) просто невозможным”, как вспоминала впоследствии Цветаева. Ее первой любовью стал друг того самого Эллиса, который, несмотря на отказ, опубликовал стихи молодой сочинительницы в своем альманахе “Мусагет”, – Владимир Оттонович Нилендер. Однако с ним у Марины ничего не получилось, что позднее она отразит в стихотворении “Невестам мудрецов”:
Они покой находят в Гераклите,
Орфея тень им зажигает взор…
А что у вас? Один венчальный флёр!
Книга Нилендера, известного в те годы специалиста по античной философии, о его любимом Гераклите сохранится у Цветаевой до конца жизни, но ее мужем было суждено стать другому. В 1911 году поэтесса поехала на отдых в Коктебель, где проводила дни в компании поэта Максимилиана Волошина, его матери и собранной вокруг “мудрого Макса” молодежи. Там она и познакомилась с худощавым голубоглазым Серёжей Эфроном, юношей необычной судьбы и происхождения. Матерью его была Елизавета Дурново, представительница древнего и знатного рода, а отцом – еврей Яков Эфрон, оба принадлежавшие к партии народников. Несмотря на то, что в семье было девять детей, родители Сергея занимались революцией всю свою жизнь, а матери даже пришлось бежать за границу с младшим сыном, где тот покончил жизнь самоубийством из-за выговора учителя, а вслед за ним ушла на тот свет и Елизавета. И полная драматизма судьба, и спокойный характер Эфрона потрясли Марину и вызвали к жизни ее, пожалуй, самое знаменитое стихотворение, где она пишет, что в “его лице трагически слились / Две древних крови” и предсказывает ему насильственный конец. В январе 1912 года они поженились, и тогда же вышел второй сборник стихов поэтессы. В том же году состоялось и другое венчание: глубоко беременная сестра Ася вышла замуж за первого мужа Бориса Трухачева, с которым через два года разведется, чтобы выйти замуж за Маврикия Минца, которому Марина посвятила стихотворение “Мне нравится, что вы больны не мной”.
В браке с Сергеем Эфроном Марина родила трех детей: Ариадну, Ирину и Георгия (“Мура”), причем последняя дочь умерла в младенчестве от болезни, вызванной как голодными революционными годами, так и небрежностью матери, откровенно не интересовавшейся этим ребенком. В то время, когда Ася разводилась с первым мужем, Марина завела роман с женщиной, рыжеволосой и зеленоглазой поэтессой Софией Парнок, которая была на семь лет старше себя. Позднее Цветаева отразила его в цикле стихов “Подруга”, имеющем также название “Ошибка”. Самое известное произведение цикла, “Под лаской плюшевого пледа…”, отражает начало ее чувственных сексуальных отношений с Парнок, которая была на семь лет старше Марины и всю оставшуюся жизнь вспоминала их давний роман. Несмотря на измену и холодность жены, Сергей Эфрон остался ей верен. Позднее он будет прощать жене все увлечения, как платонические, так и более “реальные”.
И на это были свои основания. Цветаева позднее говорила дочери Ариадне (Але), что все романы были нужны ей для стихов, и, возможно, это действительно было так. Марина писала восторженные письма другим поэтам, например, Волошину, Ахматовой (восхищения со стороны Анны Андреевны не последовало) и блестящей литературной мистификации Черубине де Габриак, которая, будучи простой учительницей Лилей Дмитриевой, выдавала себя по замыслу Николая Гумилёва за француженку-католичку. Однако только дружба с Мандельштамом вылилась как в эпистолярный роман, так и в настоящий, когда Осип Эмильевич даже посетил Москву и провел с поэтессой незабываемое время:
Откуда такая нежность?
Не первые – эти кудри
Разглаживаю, и губы
Знавала темней твоих…
Правда, в 1914 году ей пришлось разлучиться с мужем, которого призвали в действующую армию, и долгое время его не видеть. В эти годы Цветаева открыла для себя политическую поэзию, сочиняя свой пересказ былины о Стеньке Разине и “верноподданические” стихи о царе Николае Втором, а позднее – и о Белом движении, где в Добровольческой армии сражался Сергей Эфрон. Это направление ее творчества получило всенародную известность и отразилось в поэзии самих белогвардейцев, например, Николая Евсеева, который писал:
Хорошо Марина описала
Быль про Дон, про белых лебедей.
Слов прекрасных сказано немало.
Ей хвала от доблестных людей.
Правда, это было далеко не все содержание этого писательского периода в жизни Цветаевой. В 1917 году она познакомилась с поэтом Павлом Антокольским, стихи которого слышала и раньше, и вместе с ним очутилась в студии Вахтангова, театральный быт которой ее восхитил и сподвиг на первые опыты в драматургии. Там же она встретила очаровавшего ее актера и режиссера Юрия Завадского и прототипа главной героини “Повести о Сонечке” Софью Голлидэй. Пьесы, написанные Цветаевой в те годы, исключительно просты по композиции и, как правило, разворачиваются в минувшие годы: “Фортуна” посвящена красавцу XVIII века герцогу де Лозэну, “Феникс” – Казанове. Можно сказать, что все они так или иначе были посвящены Завадскому, а позднее и Голлидэй – как написала сама Марина, вручая той пьесу “Каменный Ангел”, “Женщине – Актрисе – Цветку – Героине”. К сожалению, восторженное мнение поэтессы о подруге не оправдалась: Софья Голлидэй вышла замуж, покинула сцену и рано умерла.
В 1921 году Цветаева, переживавшая смерть дочери и потрясшую весь литературный мир России раннюю кончину Блока, получает весть о свое муже и перебирается вместе с ним в Чехословакию, заехав в Берлин и издав там несколько своих произведений военных лет. Там она остается надолго, взяв на себя заботы по обеспечению семьи, в то время как ее муж Сергей принимает решение вновь начать получать образование, поступив на филологический факультет. Непрактичным человеком Эфрон останется до конца жизни: его единственным местом работы до тайной работы на НКВД будет участие в эпизодических ролях французского немого кино, например, в ленте 1928 года “Мадонна спящих вагонов”, где Сергей сыграл роль одного из пассажиров. За это время Цветаева пережила ряд романов, в основном оставшихся эпистолярными – с критиком Александром Бахрахом, молодым Пастернаком и великим австрийцем Райнером Марией Рильке, который искренне любил русскую культуру и о встрече с которым поэтесса мечтала, пока не услышала весть о его кончине. Только один человек, Константин Родзевич, чуть не сделал так, чтобы Марина ушла от всепрощающего мужа к нему.
Как впоследствии вспоминала Ариадна Эфрон, Родзевич был “… коммунист, мужественный участник французского Сопротивления”, он “выправил начальную и печальную нескладицу своей жизни, посвятив ее зрелые годы борьбе за правое дело, борьбе за мир, против фашизма”. Вскоре таких же взглядов стал придерживаться и муж самой Марины Сергей Эфрон, и их старшая дочь. К 1921 году в среде русской эмиграции возникло направление “сменовеховства”, получившее название по сборнику “Смена вех”, высказывавшему идею о логичном продолжении коммунизма из общинного строя русского крестьянства, а также о постепенной эволюции советской власти к буржуазным формам быта и отношений. В 1925 году Эфроны переехали в Париж, где их неприятно поразило общественное расслоение и неравенство. К тому времени Сергей уже окончил университет, в семье родился долгожданный сын Георгий, а в Париже изгнанников, как им казалось, ждала безбедная жизнь в более культурно разнообразной среде эмиграции. В 1926 году Эфрон принял на себя должность выпускающего редактора журнала “Версты”, у которого вышло всего три номера, а Цветаева, пишущая поэму “Перекоп” о белогвардейцах, подверглась критике молодого поколения поэтов, среди которых выделялись Нина Берберова, Довид Кнут и Юрий Терапиано с всесильным тогда Адамовичем. Тем временем она переживает очередную утрату – гибель влюбленного в нее юноши Николая Гронского, попавшего под поезд парижского метро, и постепенное отдаление мужа и дочери, увлекшихся большевистскими идеями. Аля стала художником-графиком, подавала большие надежды, а Цветаева увлеклась молодым поэтом Анатолием Штейгером, принадлежавшим к идейно чуждому ей кружку Адамовича.
Тем временем Эфрон, написавший, что с лозунгами Белой гвардии “было легко умирать… но победить было трудно”, оказался завербован НКВД. Сначала Сергей думал, что содействует Союзу возвращения, занимавшемуся подготовкой репатриации русской эмиграции, и лишь позднее догадался об истинном начальстве, которое ежемесячно выплачивало ему зарплату. В 1937 году Ариадна уехала в Советский Союз, а через несколько месяцев после этого Париж потрясло известие, что Эфрон причастен к убийству чекиста-невозвращенца Игнатия Рейсса, и ему было поручено срочно возвращаться на покинутую родину, чтобы дать отчет в своих действиях перед НКВД. В 1939 году Цветаева с сыном последовала за мужем, которого не раз пыталась покинуть.
Через некоторое время Ариадна, Георгий и Сергей были арестованы, но только для Сергея Яковлевича тюремное заключение оказалось фатальным. В фильме “Мадонна спальных вагонов” он сыграл в небольшом эпизоде приговоренного к расстрелу, и позднее этот жизненный сценарий станет реальностью. После допроса и девятимесячного следствия, в ходе которого Эфрон ни разу не оговорил ни себя, ни сослуживцев, его расстреляли 30 июля 1941 года. Муж на 45 дней пережил знаменитую жену, которая в это время уже покоилась на Петропавловском кладбище Елабуги, где переживала эвакуацию. Депрессия Цветаевой была очевидна и уже ей привычна: так, первая попытка самоубийства – отравление – относится у поэтессы к 1910 году. Хотя больше такая ситуация не повторялась, душевное состояние Марины было надломлено арестом дочери и в особенности сына, а также невозможностью жить и печататься в новой, теперь уже советской, России. 31 августа 1941 года Марина Цветаева повесилась. Как вспоминала Лидия Чуковская, сломленная горем Марина как-то сказала ей: “Сейчас решается моя судьба… Если меня откажутся прописать в Чистополе, я умру. Я чувствую, непременно откажут. Брошусь в Каму”. В Чистополе была небольшая писательская колония, где ее знакомый, поэт и партийный функционер Асеев мог бы похлопотать о переводах для нее.
В 1944 году Георгий Эфрон, участвую в боях в составе штрафного батальона, был ранен и отправлен в госпиталь, дальнейшие его следы теряются. Ариадна Эфрон будет освобождена только в 1956 году, проведя несколько лет в лагерях и так не сумев создать семью со своим женатым поклонником Самуилом Гуревичем, которого расстреляли в 1951 году.
Лёра (сводная сестра Валерия Ивановна Цветаева). Цветаева без глянца
Лёра
(сводная сестра Валерия Ивановна Цветаева)
Ариадна Сергеевна Эфрон:
Валерия невзлюбила Марию Александровну с детских лет и навсегда, и если впоследствии разумом что-то и поняла в ней, то сердцем ничего не приняла и не простила: главным же образом — чужеродности самой природы ее собственной своей природе, самой ее человеческой сущности — собственной своей; этого необычайного сплава мятежности и самодисциплины, одержимости и сдержанности, деспотизма и вольнолюбивости, этой безмерной требовательности к себе и к другим и столь несхожего с атмосферой дружелюбной праздничности, царившей в семье при Варваре Дмитриевне, духа аскетизма, насаждавшегося мачехой. Всего этого было через край, все это било через край, не умещаясь в общепринятых тогда рамках. Может быть, не приняла Валерия и сумрачной неженской мощи таланта Марии Александровны, выдающейся пианистки, пришедшего на смену легкому, соловьиному, певческому дару Варвары Дмитриевны. <…>
Искренне любившая отца, Валерия вначале относилась к его младшим дочерям, своим сводным сестрам, с равной благожелательностью; приезжая на каникулы из института и потом, по окончании его, она старалась баловать обеих, «нейтрализовать» строгость и взыскательность Марии Александровны, от которой оставалась независимой, пользуясь в семье полнейшей самостоятельностью, как и ее брат Андрей. На отношение Валерии Ася отвечала со всей непосредственностью, горячей к ней привязанностью; Марина же учуяла в нем подвох: не отвергая Валериных поблажек, пользуясь ее тайным покровительством, она тем самым как бы изменяла матери, ее линии, ее стержню, изменяла самой себе, сбиваясь с трудного пути подчинения долгу на легкую тропу соблазнов — карамелек и чтения книг из Валериной библиотеки [1; 148,149–150].
Анастасия Ивановна Цветаева:
Лёра была на десять лет старше Марины и на двенадцать лет — меня. На семь с лишним лет старше ее родного брата Андрюши. Она никогда нас не обижала, заступалась за нас перед вспыльчивой мамой. С нами шутила, тормошила нас, поддразнивала (меня — за хныканье и заливчатый плач на «и»). Она была — особенная, ни на кого не похожая [15; 37].
Марина Ивановна Цветаева:
Бескровное смуглое лицо, огромные змеино-драгоценные глаза в венце чернейших ресниц, маленький темный сжатый рот, резкий нос навстречу подбородку, — ни национальности, ни возраста у этого лица не было. Ни красоты, ни некрасоты. Это было лицо — ведьмы [7; 37].
Анастасия Ивановна Цветаева:
Из нас она отличала Мусю — за резкую определенность желаний и нежеланий, ум, характер, раннее развитие — и часто пробовала отстоять ее от маминой строгости. Муся платила ей пылкой любовью.
Лёра поселилась на антресолях, в моей бывшей детской, рядом с Андрюшиной комнаткой, через две двери от нашей детской. С мамой у нее бывали нелады; мы чуяли это, не разбираясь в причинах, не понимая их.
<…> Ее комната была — особый мир. Моему уму он был недоступен, но волновал и влек. Муся имела доступ к ее книжному шкапу (мамы ее, чем-то отличавшемуся от всего нашего): невысокий, ореховый, необычной формы, с двумя узкими зеркалами на створках. На полках жили непонятные книги (английские), в них цвели немыслимой красоты цветные картинки. Сердце от них пылало, как те лужайки, озера и Цветущие рощи и облака, — и, раз, по наг стоянию Муси, мы вырезали самое восхитившее, грубым, безвозвратным движением ножниц, причинившим Лёре столько же горя, сколько мечталось счастья от этого — нам! [15; 37]
Марина Ивановна Цветаева:
<…> В комнате Валерии, обернувшись книжным шкафом, стояло древо познания добра и зла, плоды которого — «Девочки» Лухмановой, «Вокруг света на Коршуне» Станюковича, «Катакомбы» Евгении Тур, «Семейство Бор-Раменских» и целые годы журнала «Родник» я так жадно и торопливо, виновато и неудержимо пожирала, оглядываясь на дверь. <…> Но было еще — другое. В Валерииной комнате мною, до семи лет, тайком, рывком, с оглядкой и ослышкой на мать, были прочитаны «Евгений Онегин», «Мазепа», «Русалка», «Барышня-Крестьянка», «Цыганы» — и первый роман моей жизни — «Anais». В ее комнате была любовь, жила — любовь, — и не только ее и к ней, семнадцатилетней: все эти альбомы, записки, пачули, спиритические сеансы, симпатические чернила, репетиторы, репетиции, маскирования в маркиз и вазелинение ресниц — но тут остановка: из глубокого колодца комода, из вороха бархаток, кораллов, вычесанных волос, бумажных цветов, на меня — глазами глядят! — серебряные пилюли. Конфетки — но страшные, пилюли — но серебряные, серебряные съедобные бусы, которые она почему-то так же тайно — загораживаясь спиной и лбом в комод — глотала, как я — лбом в шкаф — «Жемчужины русской поэзии». Однажды меня озарило, что пилюли — ядовитые и что она хочет умереть. От любви, конечно. Потому что ей не дают выйти замуж — за Борис-Иваныча или Альсан-Палча? Или за Стратонова? Или за Айналова? Потому что ее хотят выдать замуж за Михаил-Иваныча Покровского!
«Лёра, а мне можно съесть такую пилюлю?» — «Нет». — «Почему?» — «Потому что тебе не нужно». — «А если съем — я умру?» — «Во всяком случае, заболеешь». Потом <…> обнаружилось, что пилюли — самые невинные, contre les troubles[22] и т. д. — самые обычные барышнинские, но никакая нормальность их применения не вытравила из меня странного образа желтолицей молодой девушки, тайно наедающейся из комода сладкого ядовитого серебра.
Но не только ее семнадцатилетний пол царил в этой комнате, а вся любовность ее породы, породы ее красавицы-матери, любви не изжившей и зарывшей ее по всем этим атласам и муарам, навек-продушенным и недаром так жарко-малиновым [7; 36–37]
Анастасия Ивановна Цветаева:
Ее милое, внезапно приближавшееся на миг, с улыбкой, лицо, шутливое слово, лакомство в руку и звук ее пения — чистый высокий голос, — романсы и песни, где дышало, сияло изящество, прихоть и грация — отзвук, быть может, времен до наших, живших некогда в доме. И были цветы, маслом, на кусках светлой клеенки, на шелку подушек — рукой Лёры.
И была боль от горячих щипцов у виска, когда Лёра нас завивала и, смеясь, нам внушала: «Pour etre belle, il faut souffrir»[23]. И были граненые пробки от флаконов духов, — как от них пахло! И голова кружилась от сломанных в гранях радуг, огней, искр…
Помню споры о том, хорош или плох запах модных тогда духов «Пачули»; детское упоение нюхать выдыхавшиеся запахи пустых, из-под духов, пузырьков причудливых форм; страстную любовь к одним и оттолкновение от других; одни пузырьки были любимые, другие — противные и враждебные; это определялось сразу, с первого нюха. <…>
Любовь к необычайному, только совсем иначе, чем мама, поддерживала в нас и Лёра, устраивала, сама принимая участие, «живые картины» — «пантомимы», освещенные бенгальским огнем. Зала — темным жерлом — фоном; гостиная пылала вспышками зеленого — малинового — желтого великолепия. Лица были мертвенны, горящи, фееричны. Мы все на миг — сказочны. Жадно лилось это фантастическое вино, и мило улыбалось нам родное лицо Лёры, строя гримасы, отвращая меня от рева (что «кончилось»), обещая, что будет — еще… Во всем она помогала нам <…>[15; 38].
Марина Ивановна Цветаева:
Она после Екатерининского института поступила на Женские курсы Герье в Мерзляковском переулке, а потом в социал-демократическую партию, а потом в учительницы Козловской гимназии, а потом в танцевальную студию, — вообще всю жизнь пропоступала [7; 37].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.Читать книгу целиком
Поделитесь на страничкеСледующая глава >
Марина Цветаева глазами старшей сестры Валерии Ивановны Цветаевой
В Российском Государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ) в Москве хранится 110 писем Валерии Ивановны (1883-1966), старшей сестры Марины и Анастасии Цветаевых, писательнице Анастасии Цветаевой. Вниманию читателей предлагаются только два из них. Публикуются они с небольшими сокращениями. Отправлены были письма в январе 1948 г. из Москвы в Печаткино Вологодской области, где в ту пору находилась А.И. Цветаева.
Письма В.И. Цветаевой посвящены очеркам Марины Цветаевой «Хлыстовки» и «Сказка матери». Многие напрямую отождествляют художественные произведения Марины Цветаевой с реальной действительностью, хотя содержание их с реальностью не совпадает. Этот вопрос до конца жизни волновал младшую и старшую сестёр – Анастасию и Валерию. У В.И. Цветаевой была твёрдая позиция относительно автобиографической прозы М. Цветаевой, которая нашла отражение в письмах к А. Цветаевой. Во втором письме содержится вопрос, обращённый к сестре Анастасии: «Моя критика тебе не неприятна?..». Это касается фразы о Марии Александровне Цветаевой (мачехе Валерии и матери Марины и Анастасии), к которой отношение Валерии Ивановны было несколько критичным.
Чтобы было понятнее содержание первого письма (от 6.01.1948 г.) В.И. Цветаевой, следует напомнить начало очерка М.И. Цветаевой «Хлыстовки» («Кирилловны»), связанного с Тарусой: «Существовали они только во множественном числе, потому что никогда не ходили по одной, а всегда по две, /…/ были они все какого-то собирательного возраста – возраста собственного числа – между тридцатью и сорока, и все на одно лицо, загарное, янтарное, и из-под одинакового платочного – белого, и бровного черного края /…/ И имя у них было одно, собирательное, и даже не имя, а отчество: Кирилловны, а за глаза – хлыстовки.
Почему Кирилловны? Когда никакого Кирилла и в помине не было. И кто был тот Кирилл, действительно ли им отец, и почему у него было сразу столько – тридцать? сорок? больше? – дочерей и ни одного сына? Потому что тот рыжий Христос, явно не был его сын, раз Кирилловнам – не брат!».
В письме Валерии Цветаевой содержатся ранее не известные сведения о тарусянах, невольно ставших прообразами героинь очерка её гениальной сестры Марины Цветаевой «Хлыстовки». Письмо позволяет по-новому взглянуть на это знаменитое произведение М. Цветаевой. Полагаю, что публикуемые письма вызовут несомненный интерес всех, кому дорога русская культура и, в частности, Марина Цветаева и её окружение.
Елена Климова,
директор Тарусского музея Марины Цветаевой
6.01.1948
Милая Ася!
/…/ О владимирской родне ничего не знаю. Дед Владимир был братом старшим о. Александру (чья Елена Александровна Добротворская). Оба рано овдовели. Портрет деда помню. Ел. Ал. говорила, что был он хороший хозяин и строгий с ними – молодёжью.
Об очерке Марины: /…/ Старух было 3: Аксинья, Марья и Надежда (кажется «Надежда») Кирилловны. Племянницы: Мария, Паша, Вера Анисимовны. Вот и всё = никаких десятков – всего 6 женщин в доме. Жили кустарным трудом: брали из Москвы заказы на расшивание стеклярусных отделок по тюлю. Позже на машине вязали чулки. Имели коров и отличный фруктовый сад (если воровали дикие яблоки на даче – то потому что то, что плохо лежит – не дает покою трудолюбивым хозяйкам, всё не жалея горба, к себе в дом тащат. Дело обычное. Наверное, собирали леснушки). Надежда ходила всегда очень чисто, вся в белом (летом), про неё говорили «Богородица». Никогда ни с кем в паре не (неразборчиво), сидела дома. Христос был, но совсем не тот, о ком пишет Марина. Это был благообразный пожилой купец с длинной тёмной бородой, жил с сестрой в своём доме; верх снимали Добротворские, до покупки своего дома, а внизу жили брат с сестрой – хозяева Лихомановы, и лавка у них тут же была, товар помню в ларях – не то мука, не то зерно какое-то. Люди степенные, тихие. Их имение «Истомино» в нескольких верстах от города. Там собирались хлысты. Всё это помню точно. Что пишет Марина – от действительности очень далеко. Кого она принимала за Богородицу и Христа, понятия не имею. Старухи все 3 умерли: «Богородица» раньше других. Одна из племянниц, Вера, вышла замуж. У них где-то и брат был; Паша жива, Мария Анисимовна (старшая) имела жестокий роман, уезжала, но вернулась к старухам домой и, пережив всех, сама с Пашей вдвоём доживает век. У них в деревне был двоюродный брат, который служил потом в канцелярии школы в Тарусе. Я его знала хорошо. Никаких неясностей происхождения у Кирилловн нет. Если искать сведений, понятия о быте хлыстов – то очерк наведёт на совершенно ложный след. Всё это область личных переживаний и фантазия на тему о хлыстах. /…/ Знаю и то, что для художественного образа или картины – приходится сдвигать вещи со своих мест, из 2-х людей делать одного иногда и т.д. Всё это так, но… что-то во мне протестует, когда в форме воспоминаний, мемуаров дают мне фантазию. Фантазия имеет своё место, но её иначе слушают.
Спасибо тебе за большой труд переписки очерка.
Я бы хотела видеть Алю. (Прим. – А.С. Эфрон – дочь М.И. Цветаевой).
Видно переслала я тебе почти все свои писания, остаётся «О Рыжем коте и сером Ваське» да «День у Иловайских», обе вещи длинноваты для переписки и оттого ленюсь пока послать. Новых тем пока не чувствую. Занятие это мне нравится. Приходили бы только посильные и милые душе темы. Может возьму: «Мой день» – (из жизни моей в Тарусе зимой, одна, а ведь недурно было, ибо люблю одиночество – всегда говорю, что пью его как крепкое и сладкое вино).
Ну, до свидания, милый нежданно верный корреспондент! У нас холода. Люди шныряют по магазинам, благо, что товары имеются. Но больше всё насчёт еды стараются. Вот и 48-й год потёк… Будь покойна, будь счастлива. На днях пойду к художнице смотреть, как она на холсте, на байковых одеялах красками пишет украинские, восточные и иные рисунки, обращая целое в ковер, почти неотличимый от тканого.
*
19.01.1948 г.
Милая Ася, о сказке Матери – есть места грандиозные и талантливые (конец о стихах; свечи, если это своё и др.). Но я думаю, если не мемуары, а литература, то надо думать о читателе; не надо давать имён собственных, пока ещё живы люди эти /…/ Мы, ты, я должны читать не как члены семьи, свидетели. Мы утверждаем себялюбивый подход и (неразборчиво) наложение характеров – это всё неважно. А потому и мать, и дед допустимы. Почему бы таким и не быть на белом свете? / …/ А что кормилица была не цыганка, доктор не такой – не беда – могли быть и такие: грешно было бы только, если писать мемуары. Но имена собственные – непростительно о нашей семье: вся беда в том, что Мария Александровна была человек головной и необузданный. Детям нужен душевный покой для роста, телесная ласка, душевность в изобилии, как у Елены Александровны Добротворской. И большая работа матери над собой, если нрав нелёгкий.
Семье Добротворских я благодарна пожизненно. Елену Александровну чту как нельзя больше, и молодую, и старую и за её отношение, поступки с детьми в младенчестве и с ними уже седыми. Люблю и чту её бесконечно и случалось, и недавно, в решительный момент невольно вспоминаешь её, подумаешь, а как бы она сделала?
Да, мемуары – это летопись, обязывает к максимальному беспристрастию, чёткой памяти при сообщении фактов. Мемуары помогают читателю знать. Литература обязывает помогать читателю вообразить, пережить, понять случающееся в жизни. В литературе форма очень важна. В летописи не столь важна. В общем вещи очень разные, а потому манера Марины смешивать эти вещи сбивает с толку и чужого (о характерах) и тяжела современнику, свидетелю.
Марина, конечно, поэт. И в ней это главное. Неожиданные ассоциации, напряжённость чувства, острота и т.д. Это дар. Если есть терпенье, присылай не только стихи, но и всякое, – большое тебе спасибо. /…/
Моя критика тебе не неприятна? Просто делюсь впечатлением (…).
Публикация Е.М. Климовой
Впервые опубликовано: газета «Октябрь», 2008, № 141-142, 3 октября, с. 7.
Самые непоэтичные факты о Марине Цветаевой — Рамблер/женский
Романтичная натура, гениальный поэт и, наконец, просто женщина, которая нуждалась в любви, а главное — в понимании. Жизнь Марины Цветаевой была наполнена странными, порой чудовищными событиями: брак по собственному предсказанию, потеря ребенка, безнадежные влюбленности. Редактор eksmo.ru Саша Баринова рассказывает самые неприятные факты из биографии поэтессы.Всю жизнь изводила мужа
Сергей Эфрон и Марина Цветаева
Специалисты по творчеству и биографии одной из самых неординарных поэтесс Серебряного века любят повторять, что всю жизнь сердце Марины Цветаевой принадлежало ее мужу Сергею Эфрону. Свой брак Марина предсказала еще задолго до встречи с супругом, пообещав, что выйдет замуж за того, кто подарит ей любимый камень. Эфрон при первой встрече преподнес Цветаевой сердоликовую бусину, и с того момента судьба обоих была предрешена.
На протяжении многих лет Марина делала жизнь Сергея практически невыносимой: постоянные скандалы, бурные романы на стороне и даже попытки разорвать отношения. Более того, до сих пор так и не установлено, кто был настоящим отцом сына Цветаевой — Мура. Наверняка известно только одно: близкий круг поэтессы был уверен, что своим рождением мальчик обязан другу Эфрона Константину Родзевичу — одному из любовников Марины. Эфрон, однако, этот факт отрицал и был предан супруге до последних дней.
Я с вызовом ношу его кольцо — Да, в Вечности — жена, не на бумаге. — Его чрезмерно узкое лицо — Подобно шпаге.
Безмолвен рот его, углами вниз, Мучительно-великолепны брови. В его лице трагически слились Две древних крови.
Попыталась бросить семью ради связи с женщиной
Марина Цветаева и Софья Парнок
Влюбчивость — одна из самых распространенных черт творческих людей. Стремление черпать вдохновение из всех доступных (и не очень) источников не было чуждо и Марине Цветаевой. В 1914 году в одном из многочисленных литературных салонов того времени поэтесса познакомилась с Софьей Парнок, которая славилась не только своим литературным даром, но и скандальными романами.
Между женщинами завязались отнюдь не платонические отношения. Ради возлюбленной Цветаева была готова даже уйти из семьи, ее не останавливала ни новорожденная дочь, ни увещевания мужа. Известно, что Сергей Эфрон даже собирался вызвать Парнок на дуэль. К слову, одно из самых известных стихотворений Цветаевой, «Под лаской плюшевого пледа…», посвящено именно Софье.
Роман Парнок и Цветаевой закончился с уходом Сергея Эфрона на фронт. Марина, напуганная добровольным решением супруга отправиться воевать, дала любовнице отставку.
Всех героинь шекспировских трагедий Я вижу в Вас. Вас, юная трагическая леди, Никто не спас.
Оставила больного ребенка
Дочери Цветаевой Ариадна и Ирина
Биографы в своих работах часто упоминают дочь Цветаевой Ариадну и сына Георгия, которого домашние звали Муром. Однако это не единственные дети поэтессы. Вторая дочь Цветаевой, Ирина, родилась нездоровым, слабым ребенком. Болезненность девочки пугала и отталкивала Марину. К тому же, поэтесса после ухода Эфрона на фронт во время Первой мировой войны осталась совершенно одна, и ей приходилось справляться с навалившимися проблемами самостоятельно.
В 1919 году, пребывая в очередной депрессии, Марина сдала обеих дочерей в приют, выдав их за сирот. Свой поступок она объяснила желанием обеспечить детям полноценную жизнь. Правда, вместо «полноценной» жизни девочек ждали ужасы сиротства. Цветаеву, впрочем, это мало трогало: получив от заведующего приюта письмо, что ее двухлетняя дочь кричит от голода, Марина написала в своем дневнике:
«Ирина, которая при мне никогда не смела пикнуть. Узнаю ее гнусность»
Ирина умерла, так и не дождавшись встречи с матерью, а вот Ариадну Цветаева успела забрать. На похоронах дочери поэтессы не было. В своей записной книжке Марина писала:
«Чудовищно? — Да, со стороны. Но Бог, видящий мое сердце, знает, что я не от равнодушия не поехала тогда в приют проститься с ней, а от того, что не могла»
Обладала тяжелым и жестоким характером
Марина Цветаева (справа) с сестрой Асей (слева)
О непростом, даже жестоком характере Цветаевой ходили легенды. Семья, а в особенности мать, подарила Цветаевой ощущение собственной избранности, уникальности, и в то же время сформировала личность, абсолютно отчужденную от жизни. В большей степени от нрава поэтессы страдали самые близкие ей люди. К детям (за исключением сына Мура) Цветаева была холодна; под запретом были любые проявления доброты, нежности, не говоря уже о том, что, сдав дочерей в приют, Марина не позволила старшей, Ариадне, называть себя матерью.
Неприязнь к детям у Цветаевой проявлялась с юности. Известен случай, когда Марина, будучи еще незамужней девушкой, оказалась однажды на званом ужине в доме, где росла маленькая девочка. Малышка, стремясь напроказничать, ползала под столом и меняла местами туфли у гостей. В конце вечера обнаружилось, что «правильная» пара сохранилась только у Цветаевой. Сама Марина объяснила это тем, что проучила ребенка:
«Когда она подползла ко мне в первый раз, я уколола ее булавкой в ногу. Она не сказала ни слова и только посмотрела на меня, а я — на нее, и она поняла, что я могу уколоть еще раз. Больше она не трогала моих туфель»
